ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. 1. Профессор Иосиф Вейсс и занятия у него в классе

Совершенно молодой еще профессор Вейсс, живой как ртуть, порывистый, словоохотливый, нервный, с непрерывно подвижной мимикой лица и жестов, представлял яркую противоположность меланхоличному и молчаливому профессору Чези.

Иосиф Вейсс.

Первый же приход его в класс, где он прослушивал .записанных к нему учеников, ознаменовался скандалом.

В самом начале прослушивания нашего исполнения он первой вызвал одну ученицу, которая довольно удачно исполнила свою программу.

Как только она окончила играть, он обратился ко мне со следующей фразой: «Sie ist nicht so dumm, wie sie aussieht!» («Она не так глупа, как выглядит»).

На беду ученица эта была немка и отлично поняла его слова.

Она покраснела от возмущения, моментально вышла из класса и отправилась к инспектору, которому заявила, что не желает поступать в класс Вейсса, так как он ее оскорбил, сказав о ней грубость при всем классе. Она так и не поступила к нему, а записалась в другой класс.

С этого инцидента началась целая серия скандалов, продолжавшихся в течение всего двухлетнего срока пребывания Вейсса в составе нашей профессуры. Скандалы эти происходили у него не только с учениками, но и с профессорами.

Завершилась же вся эта цепь ссор и скандалов грубейшей его выходкой по отношению к одному из видных наших профессоров — женщине на экзамене ее класса в конце второго года профессорства Вейсса.

На этом экзамене Вейсс, состоявший членом экзаменационной комиссии, прослушав весь класс этого профессора (свыше тридцати учеников), на своем экзаменационном листе поставил большую общую скобку справа от списка учащихся, а возле этой скобки крупным почерком написал по-немецки: «Всем ученикам — 12, профессору единица» — и подписался «Иосиф Вейсс».

Вся профессура настолько была возмущена этой выходкой, что на ближайшем же заседании Художественного совета было постановлено исключить его из преподавательского состава. Как единогласно два года назад состоялось избрание Вейсса профессором, так же единогласно через два года принято было решение об его увольнении.

*

Ясно, что при таких особенностях характера Вейсс не мог быть хорошим педагогом.

Преподавание его отличалось беспорядочностью, отсутствием систематичности. Часто задавал он ученикам непосильно трудные для них произведения. Не менее беспорядочным было его техническое руководство, а отсутствие педагогического такта довершало общую отрицательную картину его преподавания.

Много лет спустя, живя в Лейпциге, я ближе познакомился со своим бывшим профессором и, часто слушая его игру в концертах и у себя дома, только тогда оценил, каким большим пианистом-художником был Иосиф Вейсс. В период же двухлетней его профессуры в Петербургской консерватории, из-за несуразностей его натуры, никто из нас, его учеников, не имел понятия, с какой крупной величиной мы имели дело.

Правда, отдельные его замечания и советы в классе казались и тогда необыкновенными, но все это тонуло в хаотичности его преподавания, и он никаким авторитетом не пользовался.

*

Как пианист Иосиф Вейсс может быть назван «интуитивным» художником. Слово «интуиция», если грубо его перевести на русский язык, означает «чутье», «вдохновение».

Необычайно яркий и возвышенный пример интуитивного музыкального исполнения представляла игра в концертах А. Г. Рубинштейна. Его особенностью было то, что артистическое творческое «чутье» — художественно-творческая «интуиция» — у него при публичных выступлениях всегда и неизменно была налицо и всегда в самой высокой степени.

Вейсс, когда бывал хорошо настроен, играл в концертах необыкновенно одушевленно, проникновенно и, главное, гармонично в фразировке и оттенках. В своем исполнении он достигал нередко большой художественной высоты. В таких случаях он увлекал слушателей своей игрой, и не раз по окончании концерта весь зал единодушно устраивал ему бурную овацию.

Но иногда благодаря болезненной нервности он играл очень плохо, и даже его огромная техника изменяла ему.

У него не было середины. Или он играл необычайно хорошо, или из рук вон плохо.

Я всегда по нескольким его первым фразам в концерте определял его настроение. Как только я слышал, что фразировка его была неестественной, усиления фраз (крещендо) и акценты резки и преувеличены, я уже знал, что s этот вечер хорошего ждать не приходится.

В Петербурге, в течение двух лет своего преподавания в консерватории, Вейсс несколько раз выступал в концертах, но всегда волновался и играл большей частью неудачно.

Однажды, чтобы побороть свое волнение перед выступлением в одном из этих концертов, он прибегнул к самому нелепому средству. В день концерта он, будучи совершенно здоров, решил до самого вечера не вставать с постели. Результаты получились обратные: он не только не отделался от волнения, но еще усилил его.

Впервые я оценил большое дарование Вейсса, когда услышал его игру в Лейпциге в собственном его концерте, программа которого состояла из одних произведений Листа.

Как сейчас помню, каким скандалом начался этот концерт и какой овацией со стороны публики он закончился.

Не считаясь с условностями концертной эстрады, Вейсс вышел играть не во фраке, а в коротеньком пиджачке. Не поклонившись публике, он прямо подошел к роялю, но почему-то не сел на стул, а взял его в руки, поднял и, перевернув ножками вверх, долго рассматривал поочередно все четыре ножки; затем, поставив стул к самому переднему краю эстрады, сел на него лицом к публике, заложил ногу на ногу и, в удобной позе, откинувшись на спинку стула, стал читать глазами ноты, взятые им перед этим с рояля.

Продолжалось все это довольно долго, так что публика стала уже выражать свое недоумение и нетерпение. Многие слушатели с трудом сдерживали душивший их смех.

Когда после концерта я спросил Вейсса, зачем он все это делал, он мне ответил:
— Я хочу бороться со всеми условностями. Почему я должен, как ученик на экзамене играть в концерте, выучив вперед всю программу. Я хотел показать, что артист может при самой публике еще знакомиться с нотами и при ней же их разучивать.

Наконец Вейсс встал, подвинул стул к роялю и сел.

Однако он все еще не начинал играть свою программу.

Отдернув с особенной силой обеими руками фалды своего пиджака, он сначала сыграл коротенькую прелюдию собственной импровизации.

Музыка этой прелюдии была настолько смехотворна, что многие слушатели не смогли уже больше сдерживаться и громко расхохотались.

Вейсс, видимо обозленный, остановился повернулся к слушателям и, скрестив на груди обе руки, стал долго вызывающе и презрительно смотреть в зал.

В такой позе он сидел неподвижно пока в зале не наступила полная тишина.

Тогда он вторично сыграл ту же прелюдию, чем вызвал вновь такой же шум и хохот в зале.

Повторилась та же сцена.

И когда Вейсс со скрещенными руками и гордым презрительным взглядом в публику во второй раз дождался полной тишины в зале, он, наконец, начал играть первый номер своей программы.

С первого же аккорда артист так овладел вниманием слушателей и так увлек их своим необыкновенно высоким творческим исполнением, что уже до самого конца вечера в зале царила абсолютная тишина, и по окончании программы весь зал аплодировал, требуя повторения громкими возгласами «бис».

Видя что, несмотря на непрекращавшиеся долгое время аплодисменты, Вейсс не выходит на эстраду, я и мой знакомый, лейпцигский композитор Карг-Элерт, зашли к нему, в артистическую и стали уговаривать хотя бы выйти и поклониться публике.

Разъяренный от злости, уже одетый в шубе и шапке, с нотами под мышкой, Вейсс закричал нам:
— Я?! Я пойду к этим негодяям кланяться? Я — артист, я здесь хозяин, и мне никого не нужно!

Когда мы продолжали настаивать, он, наконец, резким голосом сказал:
— Хорошо! Я выйду. Но кланяться я не буду!

И действительно,. как был в шубе и шапке, вышел на эстраду. Остановившись на середине ее, он гордо закинул голову назад и, с презрением оглядев весь зал, быстро ушел обратно в артистическую.

*

Я занял бы слишком много места в этой книге, если бы захотел описать вам другие концерты Вейсса, неизменно сопровождавшиеся такими же инцидентами, а также подробное рассказать о его докладе на тему о значении механических инструментов для воспроизведения музыки, когда он, собрав полную аудиторию из видных лейпцигских музыкантов, музыкальных издателей и фабрикантов музыкальных инструментов, ни одного слова на тему доклада не сказал, а полтора часа рассказывал разные не относящиеся к делу музыкальные анекдоты, так что к концу доклада в зале осталось только нас пятеро, его близких знакомых, остальные же слушатели все разошлись.

Но еще один эпизод из его артистической жизни я приведу здесь для того, чтобы было ясно, насколько этот большой художник был в жизни несдержан и почему его имя так мало известно широкой публике.

*

Получив за свое участие в одном из симфонических концертов с оркестром 2000 марок, он, по окончании концерта, пригласил. весь оркестр в первоклассный дорогой ресторан и угостил музыкантов на славу. Вернулся он домой с пятнадцатью марками в кармане. На эти деньги Вейсс на другое утро уехал в Гамбург, и там, сговорившись с капитаном парохода, отправлявшегося в Америку, сел на пароход и проехал бесплатно в Нью-Йорк. Взамен бесплатного проезда Вейсс дал капитану обещание играть в дороге для пассажиров.

В Нью-Йорке он отправился к знаменитому композитору и дирижеру Густаву Малеру.

Малер, прослушав его игру, сразу пригласил его участвовать в симфоническом концерте. В программу этого концерта поставлен был концерт Шумана для фортепиано с оркестром. Партию фортепиано должен был исполнить Вейсс.

Однако выступление Вейсса в этом концерте не состоялось, так как на репетиции произошел следующий инцидент.

Только начали репетировать концерт Шумана, Вейсс остановил оркестр и крикнул Малеру:
— Темп неверный! Слишком быстро!

Когда, после двукратного повторения начала концерта, Малеру все-таки не удалось удовлетворить Вейсса взятым темпом, Вейсс вдруг вскочил с места, схватил партитуру, лежавшую перед дирижером, швырнул ее на пол и ушел с репетиции.

Все эти странности характера, болезненная нервность и вспыльчивость, а также неровные в художественном отношении его выступления в концертах были причиной малой известности его широким кругам публики.

*

И все-таки это был не только крупный пианист, но и совершенно исключительный, большой музыкант.

Случайно мне пришлось быть свидетелем того, как поразительно и своеобразно он читал незнакомые ему ноты с листа.

Его искусство и манера чтения нот с листа напомнила мне то, что я слышал или где-то читал о Листе.

Когда авторы приносили Листу на просмотр свои рукописи, он, прочитывая их с листа и на основе большей частью скромных и слабых мыслей авторов, сразу же импровизировал концертное переложение их произведений, обогащая последние пассажами, аккордами и т. д. Авторы часто не узнавали своих сочинений, одетых в такое роскошное одеяние.

Как-то в Лейпциге пришедшему ко мне в гости Вейссу я с одной своей ученицей сыграл в четыре руки «Шехеразаду» Римского-Корсакова, которой он до этого не знал.

Вейсс пришел в большой восторг от этого произведения и сейчас же, после того, как мы кончили играть, сел за рояль.

По четырехручному переложению он прочитал с листа на рояле от начала до конца все номера «Шехеразады», причем сделал это в описанной только что мною листовской манере. Тут же на месте, смотря в ноты, которые я ему переворачивал, он симпровизировал настоящую виртуозную транскрипцию (переложение) этого произведения, снабжая ее от себя массой блестящих пассажей, то в правой, то в левой руке.

Другой случай произошел: в одном из концертов, устраивавшихся фабрикантами музыкальных инструментов на лейпцигской музыкальной выставке.

В этом концерте Вейсс должен был на новой .только что изобретенной дугообразной клавиатуре фортепиано исполнить концертную фантазию американского композитора, имени которого я сейчас уже не помню.

Вместо оркестра аккомпанировали ему я и Карг-Элерт: я — на рояле с обыкновенной прямой клавиатурой, Карг-Элерт— на так называемом «Kunst-Harmonium» — «художественной фисгармонии», воспроизводившей звуки различных оркестровых инструментов.

На репетициях Вейсс играл свою партию в точности по нотам.

На концерте он с первых же тактов стал играть ту же музыку, но в таком богатом и полнозвучном виде, что моя партия и партия Карг-Элерта оказывались совершенно излишними, и мы оба не столько играли, сколько подыгрывали ему.

По окончании концерта, помню, я сказал ему, что .нам, из-за переделки им своей партии, пришлось плестись за ним, как нищим, на что он от души рассмеялся.

*

Вейсс был не только пианистом, но и композитором. Из его фортепианных произведений я знаю только «Шотландскую рапсодию», «Часовню Марии» («Marienkapelle»), «Волны жизни» («Lebenswogen») и необыкновенно интересные концертные переложения нескольких романсов Брамса, к сожалению ненапечатанные. Зная отлично инструмент, он прекрасно писал для фортепиано, но произведения его не отличались особенной глубиной.

*

О занятиях с Вейссом в консерватории у меня не осталось почти никаких воспоминаний.

По многим причинам я почти не занимался у него и очень редко посещал его класс, хотя и числился в этом классе два года.

Почти в самом начале первого года я испортил себе правую руку.

В один, далеко не прекрасный для меня день, я, вставши утром, к ужасу своему заметил, что четвертый палец правой руки у меня поврежден и отказывается играть. Косточка четвертого пальца, в месте скрепления его с ладонью, провалилась, и на месте ее образовалась небольшая впадина.

Целый год, несмотря на лечение и советы врачей, я не мог восстановить жизнедеятельность этого пальца и, по совету Вейсса, изредка работал пока одной левой рукой.

Из произведений для одной левой руки, которые я тогда разучивал, помню только прекрасно сделанное одноруким венгерским пианистом Геза Зичи переложение баховской скрипичной чаконны и две прелестные штирийские песни в переложении Кесслера.

Однако и это мне скоро пришлось прекратить, так как врачи находили, что работа одной левой рукой вредно отражается на правой.

Таким образом, я почти весь первый год не мог брать уроков у Вейсса.

В начале второго года, отчаявшись в помощи врачей, я перестал лечиться и решил сам восстановить свою игру.

Я начал с самых легких детских упражнений, причем в первый день по часам играл одной правой рукой только пять минут, к тому же еще и самым слабым звуком.

Постепенно прибавляя ежедневно по несколько минут и едва заметно усиливая звук, я через месяц уже мог играть полтора часа, и, к счастью своему, заметил, что четвертый палец у меня крепнет, и провал его косточки уменьшается.

Пока полностью не восстановилась моя игра, я также не посещал класса Вейсса, а, после того как восстановил ее и мог работать полным звуком часов пять в день, наступил срок, когда Вейсс должен был задать мне программу для окончания консерватории, которую, по строгому требованию рубинштейновского учебного плана, оканчивающие должны были готовить совершенно самостоятельно! без всяких указаний со стороны профессора.

Таким образом, за два года пребывания в классе у Вейс-са я взял очень немного уроков.

У меня с Вейссом не было никаких неприятностей, и помню, как жена его просила меня сохранять хорошие отношения с ним:
— Очень прошу вас, постарайтесь и дальше, чтобы он не поссорился с вами. Ведь вы единственный человек, с которым он не поругался.

*

Несмотря на эти хорошие отношения между мной и Вейссом, я благодаря приведенным причинам так мало пользовался его указаниями и советами, что хотя и числился два года в его классе, не могу считать себя его учеником.

И все-таки он, видимо, ценил мои способности и мою игру. В минуту особого расположения Вейсс поднес мне свою карточку с надписью «Meinem eminentesten Schüler» («Моему наиболее выдающемуся ученику»).