IX. Бетховен получает официальное признание.

8 декабря 1813 года венская публика приглашена прослушать Седьмую симфонию в концерте, устроенном в большом зале Университета Иоганном Непомуком Мельцелем. Этот своеобразный человек поселился в Вене в 1792 году в качестве учителя музыки и впоследствии стал известен своим метрономом; но уже и теперь его знают как изобретателя автоматов (кукла, играющая на трубе, кукла-шахматист). С 1808 года венский Вокансон носит звание придворного механика. Он придумал также нечто вроде оркестриона — «пангармонион». Мелыцель сблизился с Бетховеном, для него он выделывает слуховые рожки.

Концерт 8 декабря 1813 года был дан в пользу австрийских и баварских воинов, раненных в сражении при Ганау. В Теплице Россия, Австрия и Пруссия заключили союз, получивший одобрение Англии. Бернадотт командовал северной армией коалиции. Наполеон потерял всех своих союзников. Мюрат предал его. Жалкие остатки Великой армии отступают за Рейн. Друо сумел пробить им дорогу лишь после того, как батарея из пятидесяти пушек сразила вражескую кавалерию, открыв огонь на расстоянии пятидесяти шагов. 5 декабря последние наши войска переправились через реку; тиф опустошал их ряды. Куанье рассказывает, как каторжники, под угрозой картечи, взваливали груды трупов на телеги и увязывали их веревками, точно копны сена. Пришла пора жатвы мести. Еще до битвы у Ганау поражение при Лейпциге, дезертирство саксонцев и вюртембержцев, недостаток боеприпасов сокрушили французское владычество в Германии и уничтожили Рейнскую конфедерацию. Везде раздавался призыв к освобождению. В программе концерта, состоявшегося благодаря хлопотам Мельцеля, была «Победа Веллингтона при Виттории» (соч. 91), посвященная Бетховеном английскому принцу-регенту, будущему королю Георгу IV. Теперь модный герой дня — Вельсли, победитель Жюно и Мармона, также великолепный солдат; Франция дала ему военное воспитание; однако, прославленный победами в Индии, подобно Бонапарту в Египте, он превратил Португалию и Испанию в могилу для наших армий. Разгром французов в России предопределил наступление, которое позволило ему после битвы при Виттории перейти через Пиренеи. Для этого солдата-джентльмена, чей холодный и надменный облик верно передал Лоуренс, Бетховен соорудил свою военную симфонию; при первом исполнении. Сальери и Гуммелю доверили партии пушек, Шуппанциг был концертмейстером первых скрипок, Бетховен дирижировал. Когда его спросили, доходят ли до него все детали произведения, он ответил: «Я хорошо слышу большой барабан». Довольно посредственное сочинение по характеру своему льстило самолюбию венской публики, и она не поскупилась на одобрения, биссируя Andante и требуя вторичного исполнения. 27 февраля 1814 года Бетховен снова дал концерт (на этот раз в свою пользу) и благодаря успеху «Победы Веллингтона» обеспечил себе некоторый доход. Это было очень кстати: он не получал ни единого крейцера из своей пенсии. К сожалению, партитура «Битвы при Виттории» явилась причиной долгих препирательств и временного расхождения между Бетховеном и Мельцелем; произведение сперва предназначалось для «пангармониона», и механик потребовал свою долю прибыли. Обе стороны обменивались бранью, последовали грубые выходки, дело даже перешло в венский суд и уладилось лишь в 1817 году. Английский король не соблаговолил заметить, что Симфония была посвящена ему. «Он мог бы хоть уплатить мне расходы по переписке», — сетовал Бетховен.

Какая жалость! Бетховен, до тех пор услаждавший своими бессмертными творениями лишь немногих избранных, стал пользоваться общепризнанным успехом, едва лишь согласился обратиться к жанру, наименее привлекательному среди любых других, — к музыке «на случай», проникнутой политической тенденцией. Шиндлер осмелился написать, что это был «решающий момент для его славы». Эффект оказался захватывающим, добавляет он. По обе стороны зала маршировали войска сражающихся сторон; собиралось до пяти тысяч слушателей. Однако триумфы не смягчили характера композитора. Фарнхаген фон Энзе вновь встретился с Бетховеном в это время; о его выходках он рассказывает во втором томе «Denkwürdigkeiten». Князь Антонин Радзивилл — автор «Жалобы Марии Стюарт» и нескольких вокальных квартетов для «Liedertafel» (66) Цельтера — писал музыку к «Фаусту» Гёте, отрывки из которой исполнялись в берлинской Певческой академии в 1810 году. Он хотел встретиться с Бетховеном; последний же, глохнувший все больше и больше, отказывался принимать посетителей, особенно из высшего общества. Чтобы преодолеть это препятствие, ему напомнили, что Радзивилл — шурин Луи-Фердинанда Прусского, принца-музыканта. Бетховен согласился на встречу, но не пожелал отправиться к Рахель. «Впрочем, указывает Фарнхаген, — его имя, хотя и известное, окруженное уважением, не обладало еще тем обаянием, которого достигло впоследствии. Венская разношерстная публика откровенно предпочитала итальянскую легкость и грацию немецкой серьезности». По случаю вступления союзников в Париж Фридрих Трейчке написал пьесу «Добрая весть», поставленную в театре «Кернтнертор» 11 апреля 1814 года. Бетховен сочинил к ней хор «Germania, wie stehst du fest im Glanze da!» (67) (солирующий бас, хор и оркестр). Ему хотелось получить оперное либретто от Кернера; однако немецкий Тиртей в 1813 году оставил службу в венском придворном театре, чтобы вступить в полк волонтеров-стрелков Люцова. 26 августа 1813 года в одном из сражений в Мекленбурге ядро сразило его насмерть; только в следующем году вышел его знаменитый сборник боевых песен «Лира и меч». Как-то грустно становится, когда думаешь, что и Бетховен присоединился к общему ликованию по поводу капитуляции 31 марта и бедствий Франции. Александр, Фридрих-Вильгельм и Шварценберг, представлявший австрийского императора, совершили триумфальный въезд в Париж. По правде говоря, народ наш сохранял свое достоинство, но богатые завсегдатаи бульваров и Елисейских полей приветствовали победителей Мармона. Маркиз де Мобрей разъезжал по Парижу верхом, привязав к хвосту своей лошади орден Почетного легиона; виконт де ла Рошфуко тщетно пытался разрушить Вандомскую колонну, а публика в Опере устроила Александру и Вильгельму такую же овацию, как и венцы в Придворном театре. Талейран принимал у себя монархов и союзных дипломатов.

Европа перевела дух, поверив в свое освобождение. Падение Наполеона потрясло другого гениального художника, во многих отношениях заслуживающего сравнения с Бетховеном. Франсиско Гойя примкнул к Жозефу Бонапарту. Конечно, не из раболепства; вся история его жизни, его характер, его добровольное изгнание (впоследствии), конец его жизненного пути свидетельствуют против такого подозрения. Но, подобно венскому мастеру и, быть может, еще в большей степени подобно многим европейцам, да и его собственным друзьям — Ховелланосу, Олавиде, Моратину, — Гойя проявлял враждебность ко всем догмам, глубоко переживал бедствия народа, был верен своему скромному происхождению арагонского крестьянина. Он восторженно принимал революционные идеи и верил в их осуществление Наполеоном; если его пристрастие кажется более пылким, чем у Бетховена, то лишь потому, что более вопиющи злоупотребления, которые, как он надеялся, будут уничтожены. Разве не с натуры нарисовал он аутодафе в Севилье, разве не видел он, как сожгли женщину, уличенную в колдовстве? Признавая Жозефа Бонапарта как короля, он не приемлет ни насилия, ни деспотизма; это доказывают его полотна в Мадридском музее — «Второе и третье мая», трепещущие отвращением, которое внушают ему зверства оккупации. И наибольшее доказательство — могучий цикл «Ужасы войны».

Он тоже глух — отчасти этим объясняются его дурной нрав и его выходки. Замкнувшийся во время оккупации в своей Quinta, Гойя в присущей ему манере восстает против жестокостей войн между народами и выражает надежду на их примирение. Солдаты, убивающие по справедливости или без всякой справедливости (con razon ó sin ella), кровавые бойни, где участвуют даже женщины, груды убитых людей и животных вперемежку, изнасилования, пьянство, тюрьма, казни без суда, грабежи, искалеченные тела раненых, пытки, усугубленные садизмом, трупы, разлагающиеся на истерзанной земле, безутешная мать или вдова, прикрывающая лицо волосами, все омерзительные зрелища, чью достоверность он подтверждает словами: «Я видел это, yo lo vi», — все это Гойя рисует с беспощадным пессимизмом, без страха, без оговорок. Он отказывается познать известные соблазнительные черты славы; он сосредоточивает свои чувства для выражения горя, в тысячах различных форм терзающего несчастные народы в расплату за всевозможные Илиады. Порой может показаться, что сперва предавшись иллюзиям, он, в самых смелых своих офортах (1811 год), уступает отчаянию. Правда мертва («Muiró la verdad!»), восклицает Гойя. Воскреснет ли она? Si resuscitará? Все же он не отступает от идей всей своей жизни. Но когда императорский орел повержен, когда кровожадный гриф (el buitre carnivoro) падает наземь, в художнике возрождается надежда. «Ужасы войны» завершаются листом, — к счастью найденным, — «Вот истина» («Esto es lo verdadero»). Под лучезарным небом женщина с обнаженной грудью, с головой, украшенной цветами, опирается одной рукой на плечо человека, угнетенного тяжким трудом и страданием; этому несчастному, этому «старому человеку» видение указывает на горизонт, где сияет светоч нового будущего. На земле — корзины, наполненные плодами и тяжеловесными снопами; под плащом молодой женщины ягненок — символ мира. Идея, воплощенная в этом рисунке, вызвала к жизни и Девятую симфонию.

Соната для фортепиано (соч. 90), посвященная графу Морицу Лихновскому, и «Элегическая песнь» памяти Элеоноры Пасквалати для четырех голосов с сопровождением струнного квартета (соч. 118), возвышенная и ясная по настроению, написаны в 1814 году.

Бетховен пытался воспользоваться своим успехом, чтобы побудить публику принять произведение, которое он любил особенно нежно. По инициативе трех музыкантов из театра «Кернтнертор» 23 мая 1814 года «Фиделио» вновь предстал леред венскими зрителями. При участии Фридриха Трейчке партитура снова была пересмотрена. Бетховен затеял «восстановить пустынные руины старого замка». «Эта опера, — добавлял он, — принесет мне мученический венец». Первый акт происходил во дворе тюрьмы, как и при возобновлении 1806 года; ария Леоноры претерпела изменения — уничтожены все черты виртуозности. Никаких уступок итальянщине; прежде всего — стремление к драматическому воздействию; пьеса заканчивается на площадке перед замком, и в арии, которую поет министр Дон Фернандо:

Брат ищет своих братьев
И, если может помочь им, охотно помогает —

выражены гуманные чувства, которые вскоре проявятся с большей силой. Впрочем, есть много и других изменений: новая увертюра, новый хор узников, новый финал. На этот раз успех оправдал ожидания композитора и его друзей. Бетховен хотел сам управлять оркестром; на всякий случай капельмейстер Умлауф, поместившись позади него, следил за исполнением. Роль Флорестана была поручена итальянскому певцу Радикки; апатичная Анна Мильдер вновь появилась в роли Леоноры, созданной ею в 1805 году. Бетховен считал Мильдер лучшей из певиц и очень сожалел, когда денежные соображения вынудили ее переехать в Берлин. Автору устроили долгие овации. Побуждаемый интересом публики, Артариа тотчас же награвировал оперу, Мошелес взялся переложить ее для фортепиано. 18 июля спектакль был дан в пользу Бетховена.

В том же 1814 году Вену посетил один немецкий музыкант, чья опера «Обет Иеффая» была поставлена придворным театром в Мюнхене; в Штутгарте шли его же «Два калифа». Мейербер жаждет советов Гумэделя и Сальери, который направил его в Италию. Музыка Мейербера — музыка богатого человека или даже отличного пианиста; но (да простит нас этот деятель, — он сделается гораздо значительнее, когда обратится к заветам Россини) во всех его операх, а также и в Кантате, не найдется столько поэтичности, сколько в прелестной Сонате (соч. 90, ми минор), написанной в это время Бетховеном по случаю свадьбы его друга графа Морица Лихновского с актрисой Штуммер. Очаровательный свадебный подарок! Первая часть, казалось бы, напоминает о затруднениях, которые пришлось преодолеть для заключения этого брачного союза. Чтобы написать вторую часть, нежное рондо, беседу влюбленных, чтобы передать спокойную радость наконец осуществленной мечты, одного разума было бы недостаточно; необходимо сердце... Подобного счастья композитору так и не довелось изведать; но еще один, новый друг вошел в его ближайшее окружение; скрипач-любитель Антон Шиндлер, представленный Бетховену Шуппанцигом. Отныне этот добрый приятель — на него нередко клеветали, но он достоин всяческого уважения — будет сопровождать великого музыканта в его последних странствиях по жизненному пути. Кстати говоря, обстановка изменилась. Вена в праздничном настроении. Конгресс открылся. Начиная с 3 октября 1814 года и до 9 июня 1815 года он будет центром всей светской жизни, и Бетховен снова примет участие в официальных торжествах.

29 ноября 1814 года в зале Редутов слушают Седьмую симфонию, недавно сочиненную кантату «Славное мгновение» и «Победу Веллингтона». Среди публики австрийская и русская императрицы, прусская королева, многие выдающиеся деятели. Корреспондент лейпцигской «Музыкальной газеты» отметил новый успех; Шиндлер утверждает, что присутствовало до шести тысяч слушателей. Но энтузиазма не хватило, чтобы заполнить зал в концерте 2 декабря. Бетховен горько жаловался доктору Карлу фон Бурси. «А ведь слова, — вскричал он, — были подстрижены и подчищены будто сад по французской моде. Вы только поглядите на скупость слушателей! Прусский король уплатил экстрагонорар в десять дукатов! Один лишь русский император честно внес сто дукатов». Мы не без удовлетворения узнаем, что Бетховен испытал некоторые трудности, перекладывая на музыку слова доктора Алоиза Вейсенбаха. Ему пришлось просить своего друга Карла Бернгарда (имя это часто встречается в разговорных тетрадях) переработать тяжеловесный текст.

Тем временем бетховенское творчество по-прежнему оставалось предметом споров. Майор Вейль в своих записках «Закулисная сторона Венского конгресса» приводит следующие строки из доклада, отправленного 30 ноября 1814 года Хагеру: «Состоявшееся вчера собрание не способствовало более восторженному отношению к таланту этого композитора, у которого есть свои сторонники и свои противники. Лицом к лицу с партией его поклонников, в первом ряду которых находятся Разумовский, Аппоньи, Крафт и т. д. ...обожающие Бетховена, стоит подавляющее большинство знатоков, отныне наотрез отказывающихся слушать его произведения». Вена жаждет иных развлечений. Об этом осведомляет нас «Дневник» симпатичного Жана Габриеля Эйнара; он послан на конгресс Женевой, чтобы защищать ее суверенитет. Народ довольствуется легкой музыкой, звучащей в Аугартене, среди зелени, во время иллюминации. Бывают празднества в зале Манежа, но как они унылы и однообразны! Монархи прогуливаются под звуки полонеза, предлагая руку дамам, которых они удостоили своего внимания. Эти шествия в темпе несколько ускоренного andante вошли в традицию со времени знаменитой процессии знати на коронации Генриха III; они соответствуют «выходам» старинных французских церемоний. Главное на унылых приемах у лорда Кэстльри — это ужин; после него можно услышать плохонькую скрипку с контрабасом — здесь вальсируют, но без веселости. Император Александр, в черном домино и без маски, танцует у князя Меттерниха среди шумной толпы, и демократ Эйнар шокирован подобным отсутствием достоинства у монарха. Балерина мадемуазель Эмэ упала, и, чтобы осведомиться о ее здоровье, тот же Александр посылает к ней важного сановника, кавалера орденов св. Анны и св. Владимира; высший свет осудил этот поступок монарха как недостаток такта по отношению к женщине, не являющейся хотя бы его любовницей. Как везде, танцуют и у Разумовского. Пятнадцать салонов, пятнадцать оркестров, играющих одни и те же полонезы. Это безумие свирепствует с такой силой, что на вечере в Аугартене, куда адмирал Сидней Смит пригласил кавалеров высших орденов и придворных дам, едва лишь пробило девять часов, был устроен «мужской» полонез. Что касается лорда Кэстльри, то он предпочитает музицирование двух слепых итальянцев, играющих на гитаре и скрипке; эти звуки чаруют его. Прислонившись к сТене, он заслушивается до того, что не отвечает на приветствия своих гостей, пренебрегает ужином. В полночь, когда несчастные музыканты, изнемогая от усталости, стали просить пощады, лорда Кэстльри увели. «В ту минуту, - пишет Эйнар, — как мы подумали, что он отправился отдыхать, — заиграли шотландский рильц, и он тотчас же принялся плясать его, без дамы, с тремя англичанами! Трудно представить себе нечто более забавное, чем красивое лицо Кэстльри, холодное и бесстрастное, в то время как тело его выделывало все движения, требуемые танцем рильц. Когда три англичанина побледнели от изнеможения, он вынужден был прекратить пляску и сказал: «Ах, я тоже не могу больше!..» Был уже час ночи, и мы разошлись по домам; однако я убежден, что министр снова начал танцевать...»

Талейрану мешают его искалеченные ноги, поэтому он играет в пикет. Настроение Эйнара изменилось либо смягчилось, как только император Александр пригласил танцевать его супругу. Если б возвращение с острова Эльбы не нарушило венского веселья, несомненно, женевский демократ сам закружился бы в вальсе.

Среди многих других еще один современник дополняет картину эпохи.

Жан-Батист Изабэ, разоренный падением Империи, прибыл в Вену с Талейраном; обширный труд г-жи де Базили Каллимаки позволил нам проследить его путь. Он живет в Леопольдштадте, на берегу Дуная, возле кафе «Юнглинг», у входа в Пратер; чтобы охранять вход в свою мастерскую, он нанял отставного военного, весьма старательно выполнявшего все приказания; его посещает принц Евгений, они вспоминают о веселых сборищах былых времен, о танцевальных вечерах в особняке принцессы Сальм, о балах в галереях Лувра, о коронации. Изабэ поручено писать портреты дипломатов, съехавшихся на Конгресс; задача довольно сложная, хотя бы с точки зрения требований престижа; художника просят оставить место председателя незанятым, подчеркнув тем самым, что заседание закончилось. Ему позируют поочередно князь Меттерних, Веллингтон, Нессельроде, Гарденберг, Дальберг. В его мастерской встречаются полномочные послы и монархи для неофициальных бесед. «Мой дом, — заявляет Изабэ, — был кулисами Конгресса» (sic!). Всем церемониалом распоряжается принц де Линь. Художник покидает свою квартиру лишь для того, чтобы послужить своим талантом императрицам Австрии и России, чтобы руководить дворцовыми празднествами, устраивать вошедшие в моду вечера, когда перед публикой, состоявшей из особ королевского ранга, появлялись княгини Турн-и-Таксис либо Эстергази, графиня Аппоньи, княгиня Багратион, чье остроумие было еще более обольстительно, нежели цвет лица, графиня де Перигор и обе ее сестры, герцогиня де Саган. Среди всей этой пышности Евгений Богарне и Изабэ с сожалением или с угрызениями совести вспоминают о Мальмезоне...

Балы и обеды следуют один за другим; князья Эстергази и Разумовский соперничают в роскоши; говорят, что императорский стол обходится в пятьдесят тысяч флоринов ежедневно; как-то вечером у князя Беневенте очень серьезно обсуждают достоинства национальных сыров, страккино либо честера; внезапно прибывает курьер из Франции и привозит великолепный сыр бри, оказавшийся нежданным победителем. Изабэ встречает князя Разумовского в тот самый день, когда сгорел его дворец: улыбаясь и небрежно поигрывая бриллиантовой табакеркой, последний отклоняет любые соболезнования по поводу столь незначительного происшествия, — ведь «Флора» работы Кановы была спасена. Элегантную сутолоку возглавляет австрийская императрица; родившаяся в Италии, наследница дома д'Эсте, она словно озарена отблеском почестей, которые воздавали ее предкам Ариосто и Тассо, говорит граф де ла Гард-Шамбона; она щедра на всевозможные выдумки и грациозно повелевает своим окружением. В моду ввели живые картины; их устраивают по вечерам, освещена только сцена. Вот Людовик XIV у ног госпожи де ла Вальер, Ипполит, отбивающийся от Тезея. В антрактах оркестр играет произведения Моцарта или Гайдна; слушают сочинения королевы Гортензии — «Отправляясь в Сирию», «Исполняй свой долг» — и Купиньи — «Молодой трубадур поет и сражается». В заключение спектакля боги и богини заполняют причудливый Олимп, — правда, это еще не вполне оффенбаховский Олимп... Мадемуазель Вильгем изображает Венеру, а граф Врбна предстает в образе Аполлона, лишь в последнюю минуту дав согласие сбрить свои гусарские усы.

Всевозможные развлечения, любые игры. Русский император и некая венская дама держат пари, кто из них быстрее сменит свой костюм. Белокурая княгиня Багратион покоряет красотой юного облика, тонкостью черт, застенчивым взором; такой нарисовал ее Изабэ, в облаку шарфов, под кустами роз; танцует она в наряде русской боярыни, но в драматических спектаклях играет на французском языке. Графиня Зофья Замойская, великие герцогини Мария Веймарская и Екатерина Ольденбургская одерживают победу на каруселях, например на той, которую император предложил своим гостям в большом манеже дворца Бург. Изабэ рисует один за другим портреты австрийского императора, злейшего противника новшеств и развлечений, за Меттернихом он оставляет ведение переговоров, за собой — право решать; прусского короля Фридриха-Вильгельма III, человека здравомыслящего, но с ограниченным кругозором, ленивого и упрямого; русского императора, неизменно стремящегося выдвинуть себя на первый план; он желает нравиться, вспоминает уроки ла Гарпа и сочинения Жан-Жака, восхищается идеями Революции и борется с тем, что рождено ею. Меттерних, в темно-синем фраке, с орденом Золотого руна, испытующе вглядывается своими серыми глазами в это общество, которое он цепко держит в руках, где он ухаживает за женами, чтобы выведать секреты мужей. Изабэ бывает у богача графа Фриза, чье роскошное гостеприимство привлекает весь высший свет. Но среди этого помешательства на развлечениях происходят и события иного характера. 21 января 1815 года в соборе св. Стефана служат мессу за упокой души короля Людовика XVI; катафалк и траурное убранство церкви — по рисункам Изабэ и архитектора Моро. Несколько довольно трогательных эпизодов разыгрывается за пределами конгресса. Граф де ла Гард и принц де Линь, посетившие юного герцога Рейхштадтского в Шенбрунне, встретили у него Изабэ; слуга-француз, дежуривший в прихожей, носил еще наполеоновскую ливрею. Доложили о каком-то маршале, мальчик вскричал: «Это один из тех, которые предали отца? Пусть он не входит!» Герцог вышел к гостям в гусарской форме, со звездой Почетного легиона на ментике. И принц де Линь отмечает его сходство с Иозефом II в детском возрасте. Портрет, написанный Изабэ, художник вручил Наполеону в период ста дней, когда он в последний раз рисовал императора, с решительным взглядом, с головой, поднятой в последнем вызывающем движении. К сожалению, чтобы принять участие в этом парадном, шумном и весьма посредственном концерте, Бетховен должен был подавлять свой гений. Русской императрице он посвятил Полонез для фортепиано (соч. 89), по форме — пьесу, неожиданную для бетховенского творчества. Несмотря на уступки моде и условности, нарочитость интродукции и довольно скудную коду, здесь можно обнаружить оттенок индивидуальности композитора, а заодно и прообразы тем либо ритмов, которые обогатит шопеновский гений.

Когда Париж был вторично взят, он сочинил для пьесы Трейчке («Die Ehrenpforte» (68)) хор «Все свершилось», исполненный 15 июля 1815 года. Одно лишь название произведения может взволновать нас. Действительно, все свершилось; военное соглашение, подписанное с Блюхером и Веллингтоном, выдало столицу Франции союзникам; герой Третьей симфонии отплыл на «Нортумберленде», направляясь к Лонгвудскому плоскогорью, к маленькому роднику в Слейнской долине, где вскоре вырос его могильный холмик. Простят ли нам еще одну попытку сравнить эти судьбы? Когда он умирал, в один из майских дней, столь прекрасных во Франции, когда человек, приведший в смятение весь мир, не смог более поднять веки, разразилась буря, сопровождавшая его агонию; гроза бушевала и в последние минуты жизни Бетховена.

К тому же 1815 году относятся и пьесы, включенные в сборник издателя Шоненбергера; давным-давно мы находили его в музыкальных библиотеках наших бабушек: «Sehnsucht» (69); сочинение для хора и оркестра «Морская тишь и счастливое плавание» (соч. 112). Это произведение было вдохновлено двумя песнями Гёте:

«Морская тишь»:

Дремлют воды. Недвижимый
Скован штилем кругозор... (70)

«Счастливое плавание»:

Туманы редеют,
Прояснилось небо... (71)

Спокойствие вод, дремлющий океан; затем, после бури, разрыв среди туч, светлеющее небо, земля, увиденная вдали, — в этих небольших картинах есть и сила, и грация. Четырехголосный хор «Meeresstille» с сопровождением оркестра впервые был исполнен на рождество 1815 года. Песня «Sehnsucht» написана на текст поэта Рейссига в конце 1815 года или в начале 1816 года. Но этого слишком мало, чтобы возместить столько произведений «на случай», недостойных композитора. Неужели истинный, великий Бетховен исчез навсегда? К счастью, нет. После такого количества «политической музыки» и воинственных фанфар глубокую радость доставляет новая встреча с любимым нашим поэтом в двух изумительных сонатах для фортепиано и виолончели соч. 102, написанных в июле и августе 1815 года и посвященных графине Марии Эрдеди. Вновь мы полностью обретаем великого Бетховена в Сонате до мажор (соч. 102 № 1), озадачившей первых своих слушателей свободой формы. Опять «Allgemeine Musikalische Zeitung» удивлена этим «непривычным и странным» стилем. Здесь уже чувствуется автор последних квартетов — поэтическая импровизация устраняет любое принуждение. За блестящим вступлением следует первая часть, Allegro vivace; ее своеобразие, как подчеркивает д'Энди, в том, что написана она не в основной тональности до мажор, а в параллельном миноре. Adagio Сонаты ре мажор (соч. 102 № 2) с почти религиозной глубиной выражает печальное чувство — чувство одиночества, как нам думается; надо послушать, как Пабло Казальс, чья игра сама по себе поэзия, передает все, что есть задушевного в этом музыкальном размышлении. Забота о форме исчезает совершенно, поэтому мы и не станем говорить о мастерстве композитора. Вспоминаешь о «Размышлениях» Ламартина, они вскоре появятся во всем своем изобилии и гениальной безыскусственности. Голос, обращенный к нам в Сонате ре мажор, не нуждается в словах: развертывается мелодическая ткань, извивается Фраза, прерванная паузами, она шепчет, бурлит; воодушевленная отблесками веселья, либо омраченная проходящим облаком, она то выявляется в четком рисунке, то растворяется наподобие фимиама. Техническое рвение отражено в финальном fugato. На протяжении всего Andante волевое начало, кажется, отсутствует; жизненное самовыражение даже в наиболее напряженных эпизодах избегает чрезмерной резкости.

Нам вспоминается вечер 29 марта 1927 года в зале венского «Musikverein»: поэтичность, возносящаяся к звездам, наполнила восторгом слушателей и объединила их в едином стихийном порыве. Среди стольких «верующих», в этой толпе покоренных душ, не было ли новой Терезы, столь же таинственной и, подобно той, прежней, полностью подчинившейся? Передо мной — молодая женщина, с тонкими чертами лица, изящная, миниатюрная, похожая на княгиню Багратион, ставшую брюнеткой; с самого начала Adagio она закрыла глаза; по мере того как струны ведут и развивают мелодию, ее шея сгибается словно тонкий стебель; изумрудные серьги повисли вдоль склоненного лица; касаясь пальцем щеки, по которой стекают слезы, она погружается в размышления, но в ее задумчивости ощущается не религиозное настроение, а великое чувство любви. Не так уж важно, воздействует ли подобная музыка на старые, пресыщенные души, если все, что есть благородного и молодого, остается до такой степени восприимчивым к этой страстной эмоциональности. Двумя сонатами соч. 102 Бетховен возвращает нас на вершины, откуда его военные фантазии несколько низвели нас; та же лучезарность, та же чистота мелодии, что и в Трио, посвященном эрцгерцогу; но здесь уже сверкают молнии, которые избороздят последние квартеты.