V.

V.

Девять симфоний Бетховена были девятью этапами творческого пути гения, указывавшими основную линию его идеологических устремлений. Но было бы ошибочным сосредоточивать весь круг волновавших Бетховена идей вокруг его симфонического творчества.

Прежде всего для Бетховена не были принципиально важными средства воспроизведения его звуковых идей. Его мудрость первее всего — комплекс звуковых мыслей как таковых. Не удивительно отсюда, что во многих его сонатах заключены оркестровые намерения и, наоборот, на многих оркестровых оборотах бетховенского письма видны явственные следы бетховенского фортепиано.

Многие из значительнейших мыслей Бетховена поверены фортепианным его сонатам последнего времени. Шиндлер сообщает, что о некоторых своих фортепианных сочинениях сам автор отзывался „с большей симпатией, чем об иной своей симфонии". При этом Бетховен — импровизатор и не мог пренебрежительно смотреть на инструмент, воплощавший его мгновенные мысли и слишком часто поэтому служивший для него „картоном" симфонической музыки.

Наконец самое количество фортепианной музыки в сочинительском каталоге Бетховена должно было бы само по себе отвести фортепиано видную роль в его творчестве.

Фортепианные сонаты Бетховена — возвышенный мир его излюбленных идей, проглядеть который за страницами его симфонических партитур значило бы проглядеть полноту звукового воплощения его идеологии.

Таковы „принципиально-важные" его сонаты ор. 13 (патетическая), соната as-dur ор. 26, соната quasi una fantasia cis-moll ор. 27 („Лунная"), соната f-moll ор. 57 (appassionata), большая соната in с-dur ор. 53, соната es-dur ор. 81 („Les adieux"). Затем, особенно, последние его сонаты: а-dur ор. 101, b-dur ор. 106, es-dur ор. 109, as-dur ор. 110, наконец, соната с-moll ор. 111. Нельзя не упомянуть и о превосходных „33 вариациях на тему Диабелли" ор. 120.

Выразителем заветных дум Бетховена — дум о мироздании и его неизбежных законах, о человеке, его сердце и судьбе — явилась и квартетная музыка Бетховена, в которой последние из семнадцати его квартетов стоят на идеологическом уровне величайших симфонических его созданий.

И здесь в энергическом ритме Allegro, сосредоточенных размышлениях Аdagio, победном блеске финалов, в пластической выразительности тематического изложения, в стремительных ходах и внезапных контрастах развития, мы распознаем душевный мир Бетховена-симфониста: — то излияние многострадавшей души (Adagio квартета f-dur ор. 59), то сомнения душевного плена (Allegro квартета е-moll ор. 59), то этапы героической эпопеи (квартет е-dur ор. 59) и призывы к мужественной борьбе (Presto квартета es-dur ор. 74).

Пять последних квартетов — огромный и многоликий мир, являющий в звуковых образах богатое эмоциональное содержание. Бетховен и здесь верен кругу своих идеалов. Квартет а-moll ор. 132 во многом параллелен идее пасторальной симфонии, а надпись „Священное благодарение исцеленного Божеству" и с внешней стороны подчеркивает параллелизм. Большая фуга, первоначальный финал b-dur'наго квартета во вступлении (Оuverture) приносит грозную реминисценцию тяжелой поступи Судьбы, снова вызывающей человека на извечную борьбу. Финал f-dur'ного квартета ор. 135, оконченного за год до смерти, своим motto ставит вопрос, на который Бетховен ответил делом всей своей жизни. „Тягостное решение. Быть ли тому? Да будет так".

Наконец мистическое озарение cis-moll'-ного квартета ор. 131 указывает на пути, непроторенные Бетховеном и в музыке девяти его симфоний.

„Музыка не должна всюду давать чувству слишком определенное направление". В устах Бетховена эти слова утверждают догму абсолютизма музыкального выражения, так просто открывающую для музыки глубины человеческого духа, невыразимые на языке рационалистических представлений. Об этом знал и Гёте, считавший необходимым „etwas geheimnissen" во второй части своего „Фауста".

Но Бетховену, поборнику высокого и чистого искусства, легче всего было пройти к символике нераскрытых понятий, как символике, совпадающей во вне с абсолютной, непосредственно стимулирующей сознание музыкой. Содержание искусства может быть вскрыто лишь в процессе восприятия. В способности образа к бесконечному его раскрытию — тайна бессмертия высоких созданий искусства. Нечем и не за чем дальше жить до конца раз'ясненному произведению. Оно исполнило свое временное назначение и погасло, как гаснут земные полезные костры. Лишь звезды высокого неба продолжают светиться.